Красавица некстати | Сделать закладку
быть обыкновенного? Все в нем… его!»
А вслух сказала:
– У меня трубка есть. И табак. Правда, много лет уже лежит. Но табак английский, настоящий. Может, не испортился?
– Наверняка не испортился, – кивнул Павел.
Вера открыла буфет и достала деревянную коробочку, в которой лежал папин табак. И трубку достала тоже. Трубка была очень красивая, из корня бриара. Когда Вера была маленькая, ей ужасно нравилась и сама трубка, и название корня, из которого она сделана. Впрочем, ей и сейчас все это нравилось.
– Вот, – сказала она. – Папа тоже все время курить бросал. А когда снова начинал, всегда брал эту трубку. Ее какой-то друг подарил. Он в Норвегии работал, а папа туда в командировки ездил. Еще до войны.
Ей хотелось рассказывать об этом Павлу – так же, как ему хотелось рассказывать ей о том, что было в его жизни главным. И в этом взаимном стремлении речи было то же совпадение, какое было и во всем их стремлении друг к другу.
Павел раскурил трубку. По комнате клубами поплыл будоражащий табачный запах. Вера снова легла рядом с ним, прижалась к его боку.
– Хороший какой табак, – сказал Павел. И осторожно спросил: – Отец твой умер, да?
– Да. Мне тогда шестнадцать было. И мама – через год. Она просто не могла без него жить, хотя на тридцать лет его моложе была. За год сгорела. От чахотки. Врач сказал – от тоски. Я думала, так не бывает…
– Ты, наверное, очень их любила.
– Очень, – кивнула Вера. – Папа был… Как жизнь, вот какой. Вся жизнь, как она есть. Как ты, – вдруг, неожиданно даже для себя, сказала она.
Павел теснее прижал ее к себе и, наклонив голову, поцеловал в висок.
– А мама? – спросил он.
– А мама… Она, знаешь, то была, что называют – сама нежность. Тихая сила. Папа говорил, если бы не она, он не выдержал бы жизни. Говорил, уже не понимал, зачем ее выдерживать. А потом мама появилась, а потом мы с братом родились. У него была какая-то очень сильная любовь, – помолчав, сказала Вера. – Всю жизнь. Не к маме. Она это, по-моему, знала, но это ее даже не мучило. Она так его любила, что все остальное ей было неважно. Но он ее тоже любил. Он суровый был человек, сдержанный очень. Но когда лесенку эту из эркера делал и сирень в палисаднике сажал… Я помню, как он ей сказал: «Маша, это для тебя», – какой у него голос был.
Павел положил трубку на пол у кровати и снова поцеловал Веру – прижался губами к ее виску. Его губы пахли папиным табаком.
– Я тебя люблю, – чуть слышно сказал он. И добавил: – Ты не думай, я не обманываю. Я и сам не понимаю, как это получилось.
Вера рассмеялась.
– Не сердись, – объяснила она. – Просто ты сейчас как Антон сказал. Точно таким голосом.
– Я на тебя не могу сердиться, – улыбнулся он.
– Ага, а утром сегодня?.. Ты такой сердитый был, что я испугалась.
Лицо у него стало виноватое.
– Просто я не хотел… Ну, не хотел, чтобы ты меня жалела. Жалеть меня совершенно не за что. Но и не в этом даже дело. Я тебя люблю, Вера, – повторил он. – Я тебя с самого начала полюбил и потом
А вслух сказала:
– У меня трубка есть. И табак. Правда, много лет уже лежит. Но табак английский, настоящий. Может, не испортился?
– Наверняка не испортился, – кивнул Павел.
Вера открыла буфет и достала деревянную коробочку, в которой лежал папин табак. И трубку достала тоже. Трубка была очень красивая, из корня бриара. Когда Вера была маленькая, ей ужасно нравилась и сама трубка, и название корня, из которого она сделана. Впрочем, ей и сейчас все это нравилось.
– Вот, – сказала она. – Папа тоже все время курить бросал. А когда снова начинал, всегда брал эту трубку. Ее какой-то друг подарил. Он в Норвегии работал, а папа туда в командировки ездил. Еще до войны.
Ей хотелось рассказывать об этом Павлу – так же, как ему хотелось рассказывать ей о том, что было в его жизни главным. И в этом взаимном стремлении речи было то же совпадение, какое было и во всем их стремлении друг к другу.
Павел раскурил трубку. По комнате клубами поплыл будоражащий табачный запах. Вера снова легла рядом с ним, прижалась к его боку.
– Хороший какой табак, – сказал Павел. И осторожно спросил: – Отец твой умер, да?
– Да. Мне тогда шестнадцать было. И мама – через год. Она просто не могла без него жить, хотя на тридцать лет его моложе была. За год сгорела. От чахотки. Врач сказал – от тоски. Я думала, так не бывает…
– Ты, наверное, очень их любила.
– Очень, – кивнула Вера. – Папа был… Как жизнь, вот какой. Вся жизнь, как она есть. Как ты, – вдруг, неожиданно даже для себя, сказала она.
Павел теснее прижал ее к себе и, наклонив голову, поцеловал в висок.
– А мама? – спросил он.
– А мама… Она, знаешь, то была, что называют – сама нежность. Тихая сила. Папа говорил, если бы не она, он не выдержал бы жизни. Говорил, уже не понимал, зачем ее выдерживать. А потом мама появилась, а потом мы с братом родились. У него была какая-то очень сильная любовь, – помолчав, сказала Вера. – Всю жизнь. Не к маме. Она это, по-моему, знала, но это ее даже не мучило. Она так его любила, что все остальное ей было неважно. Но он ее тоже любил. Он суровый был человек, сдержанный очень. Но когда лесенку эту из эркера делал и сирень в палисаднике сажал… Я помню, как он ей сказал: «Маша, это для тебя», – какой у него голос был.
Павел положил трубку на пол у кровати и снова поцеловал Веру – прижался губами к ее виску. Его губы пахли папиным табаком.
– Я тебя люблю, – чуть слышно сказал он. И добавил: – Ты не думай, я не обманываю. Я и сам не понимаю, как это получилось.
Вера рассмеялась.
– Не сердись, – объяснила она. – Просто ты сейчас как Антон сказал. Точно таким голосом.
– Я на тебя не могу сердиться, – улыбнулся он.
– Ага, а утром сегодня?.. Ты такой сердитый был, что я испугалась.
Лицо у него стало виноватое.
– Просто я не хотел… Ну, не хотел, чтобы ты меня жалела. Жалеть меня совершенно не за что. Но и не в этом даже дело. Я тебя люблю, Вера, – повторил он. – Я тебя с самого начала полюбил и потом
»Берсенева Анна
»Роман,Проза
В библиотеку
