Белый пароход | Сделать закладку
прости…» А я
ему свое: «Смотри, — говорю, — промажешь — убегай вместе с маралами куда глаза
глядят, лучше не возвращайся».
— Ха-ха-ха!..
В пьяном чаду и хохоте мальчику становилось все жарче и душнее, голова
раскалывалась от разбухающей, не умещающейся в голове боли. Ему казалось, что
кто-то пинал ногами его голову, что кто-то рубил его голову топором. Ему
казалось, что кто-то метит топором в его глаза, и он мотал головой, старался
увернуться. Изнемогая от жара, он вдруг очутился в холодной-холодной реке, Он
превратился в рыбу. Хвост, туловище, плавники — все рыбье, только голова
оставалась своей и к тому же болела. Он поплыл в приглушенной, темной подводной
прохладе и думал о том, что теперь навсегда останется рыбой и никогда не
вернется в горы. «Не вернусь, — говорил он сам себе. — Лучше быть рыбой, лучше
быть рыбой…»
И никто не заметил, как мальчик слез с кровати и вышел из дома. Он едва
успел зайти за угол, как его начало рвать. Хватаясь за стену, мальчик стонал,
плакал и сквозь слезы, задыхаясь от рыданий, бормотал:
— Нет, я лучше буду рыбой. Я уплыву отсюда. Я лучше буду рыбой.
А в доме Орозкула за окнами гоготали и выкрикивали пьяные голоса. Этот дикий
хохот оглушал мальчика, причинял ему нестерпимую боль и муки. Ему казалось, что
дурно ему оттого, что он слышит этот чудовищный хохот. Отдышавшись, он пошел по
двору. Во дворе было пусто. Возле угасшего очага мальчик наткнулся на смертельно
пьяного деда Момуна. Старик лежал здесь в пыли рядом с вырубленными рогами
Рогатой матери-оленихи. Обрубок маральей головы грызла собака. Больше никого не
было.
Мальчик наклонился над дедом, потряс его за плечо.
— Ата, пойдем домой, — сказал он. — Пойдем.
Старик не отвечал, он ничего не слышал, он не мог поднять головы. Да и что
ему было отвечать, что сказать?
— Ну вставай, ата, пойдем домой, — просил мальчик.
Кто его знает, понимал ли он умом своим детским или же невдомек было ему,
что старый Момун лежал здесь в расплату за сказку свою о Рогатой матери-оленихе,
что не по своей воле посягнул он на то, уважение к чему сам внушал ему всю
жизнь, — на память предков, на совесть и заветы свои, что пошел он на это дело
ради злосчастной своей дочери, ради него же, внука…
И теперь, сраженный горем и позором, старик лежал, как убитый, лицом вниз,
не отзываясь на голос мальчика.
Мальчик присел возле деда, пытаясь расшевелить его.
— Ата, ну подними голову, — просил он. Мальчик был бледен, движения его были
слабы, руки и губы дрожали. — Ата, это я. Ты слышишь? — говорил он. — Мне очень
плохо, — заплакал он. — У меня голова болит, очень болит.
Старик застонал, шевельнулся, но не смог прийти в себя.
— Ата, а Кулубек приедет? — спросил вдруг мальчик сквозь слезы. — Скажи,
Кулубек приедет? — тормошил он его.
Он заставил деда перевалиться на бок и вздрогнул, когда к нему повернулось
ему свое: «Смотри, — говорю, — промажешь — убегай вместе с маралами куда глаза
глядят, лучше не возвращайся».
— Ха-ха-ха!..
В пьяном чаду и хохоте мальчику становилось все жарче и душнее, голова
раскалывалась от разбухающей, не умещающейся в голове боли. Ему казалось, что
кто-то пинал ногами его голову, что кто-то рубил его голову топором. Ему
казалось, что кто-то метит топором в его глаза, и он мотал головой, старался
увернуться. Изнемогая от жара, он вдруг очутился в холодной-холодной реке, Он
превратился в рыбу. Хвост, туловище, плавники — все рыбье, только голова
оставалась своей и к тому же болела. Он поплыл в приглушенной, темной подводной
прохладе и думал о том, что теперь навсегда останется рыбой и никогда не
вернется в горы. «Не вернусь, — говорил он сам себе. — Лучше быть рыбой, лучше
быть рыбой…»
И никто не заметил, как мальчик слез с кровати и вышел из дома. Он едва
успел зайти за угол, как его начало рвать. Хватаясь за стену, мальчик стонал,
плакал и сквозь слезы, задыхаясь от рыданий, бормотал:
— Нет, я лучше буду рыбой. Я уплыву отсюда. Я лучше буду рыбой.
А в доме Орозкула за окнами гоготали и выкрикивали пьяные голоса. Этот дикий
хохот оглушал мальчика, причинял ему нестерпимую боль и муки. Ему казалось, что
дурно ему оттого, что он слышит этот чудовищный хохот. Отдышавшись, он пошел по
двору. Во дворе было пусто. Возле угасшего очага мальчик наткнулся на смертельно
пьяного деда Момуна. Старик лежал здесь в пыли рядом с вырубленными рогами
Рогатой матери-оленихи. Обрубок маральей головы грызла собака. Больше никого не
было.
Мальчик наклонился над дедом, потряс его за плечо.
— Ата, пойдем домой, — сказал он. — Пойдем.
Старик не отвечал, он ничего не слышал, он не мог поднять головы. Да и что
ему было отвечать, что сказать?
— Ну вставай, ата, пойдем домой, — просил мальчик.
Кто его знает, понимал ли он умом своим детским или же невдомек было ему,
что старый Момун лежал здесь в расплату за сказку свою о Рогатой матери-оленихе,
что не по своей воле посягнул он на то, уважение к чему сам внушал ему всю
жизнь, — на память предков, на совесть и заветы свои, что пошел он на это дело
ради злосчастной своей дочери, ради него же, внука…
И теперь, сраженный горем и позором, старик лежал, как убитый, лицом вниз,
не отзываясь на голос мальчика.
Мальчик присел возле деда, пытаясь расшевелить его.
— Ата, ну подними голову, — просил он. Мальчик был бледен, движения его были
слабы, руки и губы дрожали. — Ата, это я. Ты слышишь? — говорил он. — Мне очень
плохо, — заплакал он. — У меня голова болит, очень болит.
Старик застонал, шевельнулся, но не смог прийти в себя.
— Ата, а Кулубек приедет? — спросил вдруг мальчик сквозь слезы. — Скажи,
Кулубек приедет? — тормошил он его.
Он заставил деда перевалиться на бок и вздрогнул, когда к нему повернулось
»Айтматов Чингиз
»Роман,Проза
В библиотеку
