Темная башня | Сделать закладку
сущность человека в черном, — доставляли ему
самое настоящее удовольствие. Губы его растянулись в подобие улыбки на
изъеденных жаром пустыни, растресканных в струпья останках лица. Он присел на
корточки.
Человек в черном жег бес-траву. Бес-трава здесь — единственное, что_будет_
гореть. Горит она масляным блеклым пламенем. И горит медленно. Люди из
приграничных земель говорили ему, что даже в огне ее обитают бесы. Они жгут
бес-траву, люди с границы, но в пламя не смотрят, говорят: бесы, они заворожат
тебя и заманят, и того, кто засмотрится в пламя, утащат к себе. А потом
какой-нибудь еще идиот, которому хватит ума пялиться в пламя, увидит там тебя.
Сожженная трава, — еще один символ в уже знакомом идеографическом узоре, —
рассыпалась серой бессмыслицей под шарящей по кострищу рукою стрелка. Среди
пепла не было ничего, лишь обгорелый кусок бекона. Стрелок задумчиво съел его.
Так было всегда. Уже два месяца он преследует человека в черном в этой пустыне,
— по нескончаемому, поразительно однообразному чистилищу пустоты, — и до сих пор
еще не нашел никаких следов: только эти гигиенично-стерильные идеограммы пепла
костров. Ни разу ему не попалось какой-нибудь банки, бутылки или же бурдюка (сам
стрелок выкинул по дороге четыре штуки, просто выбросил, как змея сбрасывает
отмершую кожу).
Быть может, эти кострища — послание, аккуратно выписываемое по буквам.
Захвати порох. Или: уже скоро конец. Или, может быть, даже: Перекуси у Джо. Не
имеет значения. Он никогда не умел разбирать идеограммы. Если, конечно, то были
идеограммы. Когда он пришел, это кострище уже остыло, как и все остальные. Он
знал, что он близок к цели, но откуда он знал — не знал. Это тоже уже не имеет
значения. Он поднялся, стряхнув пепел с рук.
Никаких больше следов; ветер, острый, как бритва, уже срезал и те скупые
отпечатки, которые могли удержаться на твердом сланце. Даже на испражнения своей
жертвы стрелок не наткнулся ни разу. Ничего. Вообще ничего. Только эти остывшие
кострища вдоль древней торной дороги и неумолимый дальномер у него в голове.
Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Оглядел пустыню, поднял
глаза к солнцу, что спускалось теперь к горизонту по дальнему квадранту неба.
Встал, вытащил из-за пояса перчатки и принялся рвать бес-траву для своего
костра. Костер он разложил в круге пепла, оставленного человеком в черном.
Ирония этого, как и романтика жажды, показалась стрелку привлекательной.
Горькой, но привлекательной.
Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался, пока последние
проблески света дня не обратятся в летучее марево на земле под ногами, сузившись
в злобно оранжевую полосу на однокрасочном западном горизонте. Он терпеливо
глядел в направлении юга, не надеясь и не ожидая увидеть тоненькую струйку дыма
от другого костра. Он просто смотрел, потому что таковы были
самое настоящее удовольствие. Губы его растянулись в подобие улыбки на
изъеденных жаром пустыни, растресканных в струпья останках лица. Он присел на
корточки.
Человек в черном жег бес-траву. Бес-трава здесь — единственное, что_будет_
гореть. Горит она масляным блеклым пламенем. И горит медленно. Люди из
приграничных земель говорили ему, что даже в огне ее обитают бесы. Они жгут
бес-траву, люди с границы, но в пламя не смотрят, говорят: бесы, они заворожат
тебя и заманят, и того, кто засмотрится в пламя, утащат к себе. А потом
какой-нибудь еще идиот, которому хватит ума пялиться в пламя, увидит там тебя.
Сожженная трава, — еще один символ в уже знакомом идеографическом узоре, —
рассыпалась серой бессмыслицей под шарящей по кострищу рукою стрелка. Среди
пепла не было ничего, лишь обгорелый кусок бекона. Стрелок задумчиво съел его.
Так было всегда. Уже два месяца он преследует человека в черном в этой пустыне,
— по нескончаемому, поразительно однообразному чистилищу пустоты, — и до сих пор
еще не нашел никаких следов: только эти гигиенично-стерильные идеограммы пепла
костров. Ни разу ему не попалось какой-нибудь банки, бутылки или же бурдюка (сам
стрелок выкинул по дороге четыре штуки, просто выбросил, как змея сбрасывает
отмершую кожу).
Быть может, эти кострища — послание, аккуратно выписываемое по буквам.
Захвати порох. Или: уже скоро конец. Или, может быть, даже: Перекуси у Джо. Не
имеет значения. Он никогда не умел разбирать идеограммы. Если, конечно, то были
идеограммы. Когда он пришел, это кострище уже остыло, как и все остальные. Он
знал, что он близок к цели, но откуда он знал — не знал. Это тоже уже не имеет
значения. Он поднялся, стряхнув пепел с рук.
Никаких больше следов; ветер, острый, как бритва, уже срезал и те скупые
отпечатки, которые могли удержаться на твердом сланце. Даже на испражнения своей
жертвы стрелок не наткнулся ни разу. Ничего. Вообще ничего. Только эти остывшие
кострища вдоль древней торной дороги и неумолимый дальномер у него в голове.
Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Оглядел пустыню, поднял
глаза к солнцу, что спускалось теперь к горизонту по дальнему квадранту неба.
Встал, вытащил из-за пояса перчатки и принялся рвать бес-траву для своего
костра. Костер он разложил в круге пепла, оставленного человеком в черном.
Ирония этого, как и романтика жажды, показалась стрелку привлекательной.
Горькой, но привлекательной.
Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался, пока последние
проблески света дня не обратятся в летучее марево на земле под ногами, сузившись
в злобно оранжевую полосу на однокрасочном западном горизонте. Он терпеливо
глядел в направлении юга, не надеясь и не ожидая увидеть тоненькую струйку дыма
от другого костра. Он просто смотрел, потому что таковы были
»Кинг Стивен
»Мистика,Ужасы
В библиотеку
